О Дагестане, который остался в прошлом, с любовью и ностальгией
Халид Халидов, пенсионер, житель селения Карата Ахвахского района:
— Сейчас я освобожусь, заходи в комнату. Удивительно: раньше не любил копаться в огороде, теперь это моя слабость. Вот и сегодня с утра взял в руки лопату. Время сейчас хорошее, все у людей есть — машины, квартиры, телевизоры, другие блага, но они живут одним днем, не думая о будущем.
Никто сегодня в горах за землей не ухаживает, поля и сады запущены, а ведь наши предки в прямом смысле землю на спине таскали, чтобы эти террасы плодоносили. Горько и обидно. Мне 93-й год идет, я помню, как еще лет 20 назад с пастбищ домой возвращались тысячи и тысячи голов крупного и мелкого рогатого скота. Теперь ничего нет, зато говорят, есть цифры на бумаге. Государство развращает земляков. Не знаешь, что и делать.
Ну да ладно, перейдем к теме нашего разговора. Что же тебе рассказать? Родился я в 1921 году в селении Ботлих Андийского округа, хотя моя родина — Карата. В Ботлихе отец Бадрудин работал. Не знаю, какую должность занимал, видимо, неплохую, раз в доме всегда был достаток. Отец вместе с братом Шахрудином в 1915 году окончил Петербургский институт инженеров путей сообщения, с ними учился и известный революционер Махач Дахадаев из Унцукуля. Шахрудин дружил с ним. По возвращении в Дагестан отец, дядя и Махач сделали многое для установления тут Советской власти, хотя подавляющее большинство каратинцев было настроено против «большаков», так тогда называли большевиков. Мне отец рассказывал, что земляки участвовали и в захвате осенью 1920 года военного гарнизона в Ботлихе, когда было убито около тысячи красноармейцев. Тогда каратинцам в качестве трофеев досталось несколько пулеметов и даже пушка, но из нее никто стрелять не умел, поэтому в Карату скоро доставили пленного русского. С ним случилась одна любопытная история: приезжие красноармейцы вместе с местными партизанами захватили селение Тукита, оно расположено прямо напротив Карата. Решено было подвергнуть места наибольшего скопления противника обстрелу. Пушку выкатили на удобную позицию. Затем привели пленного. Он зарядил пушку и выстрелил — перелет. Повторный выстрел — недолет. Тогда один из каратинцев вытащил шашку и молча приладил ее к шее русского. Жест был настолько понятен, что следующий выстрел попал в самую точку. Но в итоге Советская власть победила, а отца в 1924 году направили учиться в Москву, в Коммунистический университет трудящихся Востока, по окончании которого назначили секретарем окружкома партии большевиков Андийского округа. Через 4 года поступил приказ о его переводе в Анжи (Махачкалу) заместителем начальника управления финансов Дагестана. Мне тогда 7 лет исполнилось, мы, дети, а нас в семье было три брата — я, Шахрудин и Магомед — и сестра Патимат, предчувствуя длинное путешествие, только радовались. Тем более что отец сказал, что поедем на фаэтоне, а я тогда мечтал вдоволь покататься на нем. Поездка началась еще засветло. Вначале я живо интересовался окружающей природой, но час проходил за часом, кругом одни и те же цепи серо-бурых гор с жухлой зеленью, треск цикад, жара, мерное укачивание — все действовало усыпляюще, поэтому большую часть дороги я проспал. Через сутки добрались до Шуры (Буйнакска). Остановились у земляка Черилава, он владел несколькими торговыми лавками. Утром Черилав нас проводил до вокзала, здесь я впервые увидел железную дорогу, тепловоз, вагоны, но шок от увиденного затмил подарок Черилава: он, пожелав счастливой пути всем, дал мне серебряную монету, ее металл приятно холодил кожу моей ладони, я всю дорогу думал, как потрачу деньги.
До Анжи добрались поздно вечером, сразу легли спать, рано утром я вышел на улицу, чтобы поближе познакомиться с городом. Он меня, горского мальчика поразил своими огромными размерами. Сейчас-то я понимаю, насколько маленьким и невзрачным был тогда Анжи: все друг друга знали, четыре маленькие улицы, самая длинная — улица Буйнакского начиналась там, где сейчас находится гостиница «Дагестан», а заканчивалась большим базаром, это территория нынешнего Родопского бульвара. Везде саманные, одноэтажные дома, исключение составляла только улица Буйнакского: здесь стояли каменные дома с подвалами, где хранились огромные бочки с вином. В подвалах всегда было прохладно, стоял густой винный запах.
Анжи не мог похвастаться зеленными насаждениями, лишь в так называемом Вейнеровском саду обильно росли кустарники. Кстати, тут нередко собирались криминальные авторитеты со всего города, милиционеры за версту обходили сад, потом уже кустарники срубили, стали сажать деревья.
Мощеных улиц в Анжи вообще не было, дорожное покрытие — мелкий морской песок по щиколотку. Дюны окружали и окрестности города. И когда дул ветер, а он в Анжи дул всегда, песок поднимался густыми клубами, ничего не было видно. Песок скрипел на зубах, разъедал глаза, проникал во все поры, одежду, комнату, еду — спасения от него не было.
Лошади и автомобили
В первые же дни я передрался со всеми окрестными мальчиками. Лавры победителя обычно доставались мне, затем мы подружились. Ты же знаешь, в детстве у каждого есть свой объект бахвальства и поклонения, к которым ты иногда имеешь весьма отдаленное отношение. У меня таких предметов было целых два: земляки-кавалеристы Аббас и Парзулав, и служебный легковой автомобиль дяди Зубаира, он работал начальником управления НКВД Дагестана.
Кавалеристы жили в трех приземистых длинных одноэтажных зданиях, находившихся на территории нынешней площади Ленина. Тогда тут кроме этих зданий и церкви ничего не было.
В неделю один раз кавалеристы устраивали учения. Задолго до начала зрелища сюда подтягивалась шумная детвора со всего города. Нам нравилась военная форма и выправка кавалеристов, но более всего поражало их умение гарцевать и подрубать на ходу виноградные лозы. В такие минуты я с гордостью, показывая на Абасса и Парзулава, говорил, что они — мои дяди. Друзья сконфуженно и завистливо молчали, хотя среди них обязательно находился один, который после долгих раздумий сообщал, что и у него, мол, есть дядя-кавалерист: живет в Москве, ему сам Калинин вручил орден за выдающееся мужество и умение подрубать виноградные лозы.
Подобные поползновения на мой авторитет никак не влияли на него, так как мои «дяди» были всегда рядом, с ними я ежедневно разговаривал, иногда они даже сажали меня на лошадь. Но любовь к автомобилю дяди Зубаира, конечно, затмевала любовь и к кавалеристам, и к лошадям. Ничего удивительного, в городе тогда было всего три автомобиля и одна «полуторка».
Мне в автомобиле нравилось все: блеск, рисунок шин, жесткие сиденья, запах бензина, его слава какими-то флюидами отражалась на мне, рядом с автомобилем я чувствовал себя его частью. Когда дядя приглашал меня в салон автомобиля, я больше всего хотел, чтобы мои друзья, все кругом видели, как я сажусь и катаюсь. Если никого не было, то при езде я обязательно опускал окно, высовывался из-него чуть ли не по пояс. Дяде приходилось меня буквально затаскивать обратно.
Дядя Зубаир часто приезжал к нам на машине, а жили мы тогда в трехкомнатной квартире по улице Оскара, 19/10. Тогда я с гордым и независимым видом сторожил объект обожания. Вытянув насколько возможно вперед ногу, сплевывая через плечо, я делал вид, что ничего вокруг не вижу. Знакомые и незнакомые ребята робко подходили ко мне, спрашивали можно ли притронуться к машине, я милостиво разрешал. Некоторые получали «добро» сразу, другим приходилось долго упрашивать.
Летом 1930 года отец сказал, что дядя Зубаир выделил нам для поездки в Карату «полуторку». Для чего мы туда ездили, уже не помню. И снова я был на седьмом небе от счастья. По пути в каждом населенном пункте вокруг машины собирались толпы горцев. На третьи сутки добрались-таки до Караты. Опять люди, орава мальчишек, удивленные и восхищенные возгласы. Один из стариков у отца даже интересовался, чем транспорт кормят и поят. Побыли мы дома дня 3-4 и снова вернулись в город, но связи с родиной, я тебе скажу, мы никогда не теряли.
Тогда в Анжи жили лишь русские и евреи, горцев можно было по пальцам пересчитать, поэтому все земляки, которым приходилось выезжать в Анжи по своим делам, останавливались у нас. Помню, как к дяде Зубаиру пришли Чурелебай Хайрула и Тагир. Они рассказали, что у них украли лошадей, просили помочь. Дядя обещал помочь, я еще подумал, что он шутит, но лошадей через несколько дней действительно нашли на базаре кумыкского селения Атлы-буюн. Оказывается, здесь обычно продавалось похищенная живность чуть ли не со всего Северного Кавказа. Теперь селения нет, жителей давно переселили в Ленинкент, осталось лишь кладбище, его можно заметить рядом с трассой, когда из Анжи едешь в Шуру.
Годы репрессий
В 1935 году я поехал учиться в Шуру, в аварский техникум. С учебой никаких проблем не было, но в один прекрасный день у нас отменили занятия по аварскому языку, не пришел преподаватель. Звали его Гаджи, он был из Чоха, потом уже объявили, что преподавателя арестовали (его обвинили в «троцкизме, национализме и вредительстве») и расстреляли. Подобные трагедии повторялись все чаще, страх постепенно поселился в наших сердцах, никто ничего не говорил, и так было все понятно.
Тучи стали сгущаться и над нашей семьи. В 1937 году арестовали дядю Зубаира. Набор обвинений стандартный. Новость об аресте и расстреле дяди застала меня в Ботлихе, где я работал в отделе народного образования Ботлихского района. Через два года чекисты добрались и до отца. Его посадили в тюрьму. В те же дни умерла наша бабушка, и отца под честное слово отпустили на похороны. Тогда-то мы его видели в последний раз. Выглядел он уставшим, измученным, мало говорил, больше слушал. Наверное, отцу тогда надо было куда-то убежать, но у него были свои принципы, поэтому, похоронив бабушку, он вернулся в тюрьму. Наша мать, надеясь его увидеть, все время сторожила вход в здание. Однажды отца вывели на улицу, надзиратели сообщили, что его везут в Каспийск, но эта была неправда: отца в тот день расстреляли. Мне сейчас трудно объяснить, что я тогда испытывал. Понимал, что происходят страшные вещи, понимал, что система безжалостна ко всем, понимал, что уничтожают невиновных, но не знал, что делать, куда деваться. Действительно, не знал. Говорят, удав гипнотизирует свою жертву перед тем, как ее проглотить. Мне кажется, что Советская власть тогда была удавом, а мы ее безвольными жертвами.
После расстрела отца в худшую сторону изменилась и моя жизнь: за мной все время следили, сослуживцы избегали меня. Тогда я решил пойти в армию. Брат Магомед сказал, что ничего не получится, так как детей «врагов народа» служить не берут, но я сказал, что сам решу эту проблему.
В Ботлихе работала кабардинка Кира, ее муж занимал должность главного инженера в дорожном отделе, а он хорошо знал местного военкома Иванова, любителя выпить. Наняли фаэтон, муж Киры пригласил военкома, поехали на природу. После обильного застолья попросили Иванова помочь, он затрясся, в первый раз в жизни видел, чтобы мужчина так боялся. «Вы что хотите меня в тюрьме сгноить? — испуганно спросил он. — Оставьте меня в покое!» Но мы не отставали, день за днем в течение целого месяца спаивали Иванова, пока он не согласился. И в мае 1941 года Иванов вызвал меня к себе. «15 июня формируется последний призыв из района, никому ничего не говори, просто сядь в кузов «полуторки», когда она тронется», — сказал он. Так и я поступил, в машине уже сидели 20 призывников из Ботлихского района.
Добрались до Шуры, тут всех пересадили в железнодорожный состав, он остановился в Ростове-на-Дону. Нам дали военную форму и оружие, мы приняли присягу, 21 июня поступила новость о начале войны. Ровно через день дезертировали все, кто призывался со мной. Остался я и еще один аварец. Он, по-моему, был из Шодроды. После прохождения двухмесячных курсов, меня направили в роту связи.
Глухая канонада вдали, ночное марево, толпы беженцев, растерянность командиров — все указывало на близость войны. Участились и конфликты с местными казаками, помня о недавних репрессиях, они вредили красноармейцам, как могли, нередко, прямо на дороге, казаки оставляли отравленную еду и отравленный самогон, из-за чего только в соседней части ослепли 11 человек, несколько умерло.
Ужасы войны
А война для меня началась в Сталинграде, куда нашу часть перебросили жарким летом 1942 года. Немецкая авиация бомбила город круглосуточно. Не отставала от нее и артиллерия. В Сталинград уже вошли регулярные части немецкой армии. Не понятно было, кто где находится и кто что контролирует. Это была война без границ, где в любое время жизнь могла прерваться, а ведь мне было всего 20 лет.
Что я испытывал? Мне кажется, что во время экстремальных событий у человека остается одно определенное чувство, остальные как-то притупляются. Кто-то до ужаса боится смерти, кто-то впадает в состояние эйфории, кто-то испытывает иные чувства, мне же хотелось просто выжить, выйти из этого земного ада, я четко осознавал, что в любой обстановке обязан опередить противника, если хочу вернуться домой целым и здоровым.
Скоро я убил первого немца. Наткнулся на него совершенно случайно: немец, полусогнувшись, рассматривал что-то впереди. Я замешкался, не хотелось стрелять в спину. Неожиданно немец оглянулся. Его взгляд встретился с моим. В серых глазах немца я увидел целую палитру сменяющих друг друга чувств: панику, надежду, страх, тоску, ожидание смерти. Немец поднял автомат, но я его опередил. Этот немец мне и сейчас снится.
Потом были другие смерти, десятками и сотнями ежедневно гибли красноармейцы-новобранцы, совсем дети. Их, даже не обучив, сразу бросали на передовую. Трупы лежали везде, тошнотворный запах гниения довлел над всеми запахами. Не знаю почему, но в Сталинграде мне все время хотелось спать, может быть, так организм самозащищался, хотел перенести меня в другой мир, где все было хорошо и не было стрельбы, смерти и мучений.
Незаметно пришла на редкость холодная и дождливая осень, ее сменила свирепая и долгая зима. Темные облака низко стелились над городом, сполохи больших пожаров отражались на них, тогда облака принимали кроваво-красный цвет. Кровь на небесах, кровь на земле, чем не земной ад? Резкий ветер, свирепо гулявший по разрушенным улицам, пробирал до самых костей.
А вскоре кончилась еда. Ели кошек, крыс, что попадалось под руку. Рылись в одежде мертвых немцев, у них был богатый продовольственный паек, куда входил даже шоколад с коньяком. В декабре чуть полегчало. Ты не поверишь, нам помогли дагестанцы, которые служили в вермахте. В нескольких метрах от наших окопов находились немецкие. Вдруг слышим с той стороны крики на аварском языке: «Что вы там защищаете? За кого голодаете? Переходите к немцам — здесь свобода и еда». Естественно, на предложение никто не откликнулся, через минуты две-три тот же голос продолжил: «Я вынесу вам еду, только не стреляйте». И действительно, из окопов вышел молодой парень в немецкой форме, он оставил на нейтральной полосе несколько мешков с самой разнообразной пищей. Продолжалась эта идиллия около недели, вскоре нас перебросили в другой район.
В январе 1943 года началось мощное наступление Советских войск по всему периметру сталинградского фронта. Они встречали слабое сопротивление немцев, у них просто не осталось ни физических, ни моральных сил обороняться. Немцы панически отступали, бросая технику и раненых. Нередко они толпами сдавались в плен. В один день нам сдались 12 человек, на них было жалко глядеть: рваная одежда, кожа да кости, отрешенные взгляды. Нужно было пленных сопроводить до штаба полка, никто не горел особым желанием топать еще 2 километра, но тут добровольцем вызвался еврей по фамилии Каплан. Он вернулся подозрительно быстро, когда его спросили: «В чем дело?», спокойно ответил, что расстрелял пленных «потому, что все немцы — враги евреев». Никакого наказания Каплан за самосуд не понес.
А в Сталинграде наша рота оставалась до ранней весны. И когда начал таять почерневший от дыма и копоти снег, везде стали видны трупы солдат: наших, немцев, их союзников — румын, итальянцев. Трупы складывали штабелями, обливали бензином и сжигали, меня до сих пор тошнит, когда вспомню запах горелого человеческого мяса.
Далее наша рота преследовала отступающих немцев по землям Западной Украины, Польши и Чехословакии. Никогда не верил Советской агитационной машине, которая вдалбливала в наши мозги мысли о трудной жизни за пределами СССР, но контраст между нашей и их жизнью оказался настолько шокирующим, что я долго не мог в себя прийти. Прекрасные дороги, ухоженные, богатые дома, аккуратно постриженная зелень, высокий уровень жизни — вот что я увидел в Восточной Европе. Все понимали, что это — наши трофеи, поэтому каждый присваивал, что мог. Солдату доставалась какая-то мелочь, зато генералы вывозили чужое богатство железнодорожными составами, автомобилями.
Затем был победный май 1945 года, но меня демобилизовали только 22 декабря 1946 года, когда даже мечты о возвращении в Дагестан несколько потускнели…
Взято с ndelo.ru